Для вдохновенного бездельника Среда жил в квартире на удивление светлой, почти нарядной. На узких окнах висели полупрозрачные занавески, и свет, проходя через них, рассеивался по комнате, рассыпался розоватым маревом. Места было мало, поэтому Среда освободил нишу из-под кровати и поставил туда рабочий стол, а над ним прикрутил бра – настольные лампы вечно лезли ему под руку и вообще всячески его угнетали. Также над столом листы плотной бумаги с заметками и – кое-где – плохими рисунками закрывали истыканный кнопками гипсокартон. Если сесть за стол, прямо на уровне глаз висел листок со следующим списком:
сингулярность
теория чёрных дыр
по сути просто чёрные дырки
бессмертие
субъективизм
релятивизм
становление
время и временность
воспоминания
нереальность

За окнами по стене карабкался вьюн, преображая тусклый кирпичный торец. Внутри растений не было. Однажды подруга привезла ему цветок наподобие орхидеи с популярного курорта. К нему прилагалась инструкция, а справившись в интернете, Среда узнал, что цветок крайне неприхотлив и прост в уходе. Среда засушил довольно много домашних растений и тогда поклялся, что вырастит одну-единственную орхидею, посвятит этому время и силы. Цветок прожил полторы недели – и спасти его не удалось.
Среда выбросил оставшиеся горшки и купил черепаху. Назвал её Орхидея.
Орхидея чувствовала себя прекрасно, временами благоухала и любила прогулки по комнате, особенно в отсутствие Среды. Он спал на кухонной тахте, а когда приходил посидеть за столом и включал похожее на ковшик бра, Орхидея устраивалась неподалёку и не обращала на него никакого внимания. Что было очень по-кошачьи, особенно для черепахи.
Среду, конечно, звали как-то иначе. Средой он звал себя сам, потому что, будучи философом времени, полагал так: тот момент, когда его имя было впервые занесено в документы, вся его последующая жизнь, каждый раз, как с ним – человеком по имени такой-то такович – происходило событие, и та среда в начале июня, когда он решил начать новую жизнь (не с понедельника, потому что это чистой воды самообман) – всё это несло одинаковую ценность. Среда в некотором роде значила даже больше. Ведь это он сам придал ей значимость, можно сказать, обозначил её, а она – его. Так он полагал, будучи философом времени.
Это его занятие, исследования и всё в этом духе, требовало немногого. По правде говоря, Среда был совершенным профаном в том, что касалось времени – или том, что мы условно им называем. Научной стороной вопроса он интересовался, но крайне поверхностно. И был в некотором роде прав, поскольку чуял, что изыскания заведут его в дремучие дебри человеческого неведения.
Времени не существовало.
Времени не существует.
О том, что имеем, мы знаем очень мало. И, чем бы это ни было, это, во всяком случае, не то время, которое имели в виду Аристотель и Уэллс. Умом Среда это понимал и даже был согласен, почти помимо собственного желания.
Гулкие, как стук клавес, факты каким-то образом противоречили его сути. Что это за суть такая, Среда не знал. Может,
"просто чёрные дырки".
Поэтому он был философом. За долгие часы досуга он успевал протереть пыль, покормить Орхидею, убрать за ней, поиграть с ней, написать сводку курьёзных случаев за неделю, заработать денег – очень немного, надо сказать, – забыть очередной клочок ненужной информации, посмотреть документальную передачу, позвонить другу, написать подруге, отдать деньги за квартиру – очень немного, надо сказать, – и всё это время Среда думал.
Мысль о том, что будущее так же реально, как настоящее, завораживала его настолько, что Среда частенько впадал в некое оцепенение. Внутри весь дрожа от предвкушения, он готов был в любой день проснуться и узнать его: будущее. Парадокс, казалось бы, заключался в том, что для этого Среда должен был встречать его когда-либо в прошлом – видеть, слышать, чуять, наконец. Однако противоречие никак не задевало Среду. Оно обтекало его, растворялось в мягком свете комнаты и кружилось в нём редкими пылинками.
Так было потому, что мысль о реальности прошлого завораживала Среду не меньше. Он, в сущности, знал одинаково мало о пятом веке нашей эры, позавчерашнем утре, следующей секунде и той сингулярности, в которую неизбежно схлопнется наша вселенная. Даже недалёкое прошлое было для Среды чудесной загадкой, иначе он давно бы заметил, как похожи его дни один на другой.

– Я турист. Захотелось есть, и вот. Показалось, что здесь я смогу перекусить, и хозяин согласился дать мне еды. Очень добрый человек, я так думаю.
– А-а, – сказал Среда. – Да, Патриций такой. Но вы знаете – это вообще-то просто жилой дом.
– Да, теперь я вижу свою ошибку. Меня обманула вывеска.
Тут подошёл Патриций с подносом. С помощью Среды он составил несколько тумбочек так, чтобы вышло нечто вроде журнального столика. Затем выставил на них чашки с ароматным чаем, тарелку горячих сырников и баночку тягучей белой субстанции.
– Мёд. Очень полезен при трудностях с дыханием. Может, – обратился он к Среде, – тоже желаете пообедать? Сейчас дойдёт вторая порция, сегодня в качестве исключения.
– Спасибо, Патриций. Я не очень голоден.
Патриций выпрямился, но, вместо того, чтобы уйти, немного помялся на месте. Затем изменившимся тоном сказал:
– Я сделал слишком много теста. Возьмите с собой, а? Не выбрасывать же.
– Хорошо, если вы настаиваете, – фыркнул Среда.
– Я настаиваю.
Гость, тем временем, выгреб две полные ложки мёда себе в чашку и разделался с первым сырником.
– Очень вкусно, спасибо.
– Пожалуйста, – и с вернувшейся на его лицо безмятежной улыбкой Патриций удалился.
Среда отхлебнул свой чай. Он оказался с бергамотом.

Стена кренилась под едва заметным углом. А дом стоял надёжно, не шатался; казалось даже, что зелёная поросль поддерживает его.
– Вот это, – сказал Календула, – очень непривычно. Должно упасть, но не падает. И ты, Среда, даже не знал об этом. А ведь живёшь внутри.
– Я так думаю, ты редко выходишь, – сказал Календула чуть позже.
– Откуда ты знаешь? – сказал Среда, хотя Календула был опять совершенно прав. – Не то чтобы редко. Мне всё-таки для работы нужно выходить. И ещё я иногда хожу поиграть в музыкальный пинбол.
Календула никогда не слышал про музыкальный пинбол, что было, в общем, неудивительно. В полуподвальном помещении "Графика" ему понравилось. Среда переживал, что скопление людей, рассеянный дым от курительных приборов и подземное расположение вызовут трудности с дыханием у астматика Календулы, но всё обошлось. Среда взял местное пиво, солоноватое, но в остальном почти безвкусное; Календула попробовал чуть-чуть и вежливо согласился, что прелесть "Графика" в другом. Здесь стояло два бильярдных стола, и всегда находилось с полдюжины сильных любителей, развлекающих остальных посетителей впечатляющей игрой. Ещё были пинбольные автоматы. Попасть к ним было легче, и Среда сыграл две партии, потом дал сыграть Календуле. Игра привела его в восторг, но он признался, что смотреть ему нравится больше. И ещё под потолком висела пара экранов, на которых вечно шла танцевальная аэробика или что-то вроде того. Экраны были небольшие, видео – относительно плохого качества, но музыка неожиданно хорошо сочеталась со звоном автоматов и стуком бильярдных шаров. Это поистине была находка владельцев "Графика", она была душой бара, согревающая, словно горячий шоколад с перцем. Люди танцевали; молодые женщины чувствовали себя особенно комфортно, им не приходилось оголяться, потому что подвальные сквозняки не позволяли температуре воздуха подняться слишком высоко. Многие из девушек были похожи на женщин с видео, только живее, они распускали волосы, пили почти безвкусное пиво и не пьянели. Среда и Календула не стали присоединяться к танцующим, но постояли и посмотрели. В другой день Среда познакомил бы Календулу с художником, который приходил в "График" порисовать; его изначально привлекло название. К этому Календула мог бы привыкнуть.
Когда они насмотрелись на кривую стену, Календула сказал:
– Тут за углом. Как это сказать, станция.
И действительно, буквально за углом их встретил яркий свет. Сначала Среда сравнил его для себя с глазом прожектора, но этот был скорее молочно-белый, похожий на рассвет или на мёд Патриция. И ещё: он разливался над жидкими в это время года кронами деревьев, над шеями фонарей, не сосредоточенный в одной точке. Он летел и падал во все стороны, он был безмерным, самым ненавязчивым образом. Среде не хотелось жмуриться.
– Я и не знал, что здесь есть станция, – сказал он, хотя никакой станции и не было.
– Это неточный перевод, – пояснил Календула. – Скорее, автобус.
Да, так было немного понятнее.
Проводив нового знакомого, Среда вернулся домой. Перед входом он посмотрел на вывеску: жестяной щиток размером, может, с тетрадь, с тисненым изображением фонаря, обвитого плющом. Тогда Среда догадался, как Календула понял, что он редко выходит. Среда ведь и забыл, что у них почему-то есть вывеска.
Как-то раз в один из спокойных дней, когда ничего не горело и только слабо мерцало, как бы напоминая о своём существовании, Среда пришёл в комнату. Ему не нравилось находиться на собственной кухне, он там спал и ел, а жил в других местах. Он пришёл в комнату и нырнул под занавеску, чтобы поглядеть в окно.
За окном висела молочно-белая дыра, и было прекрасное утро.
Это напомнило Среде о Календуле. Он вспомнил, как спросил, сидя в холле:
– А тебе вообще-то когда-нибудь доводилось видеть календулу?
Тот смутился, как обычно, не поменявшись в лице. Когда Календула смущался, он делал нехарактерные для него паузы и слегка горбился в плечах. Среде пришлось быть особенно внимательным, чтобы заметить это.
– Нет, – признался Календула.
Среда посмеялся и нашёл картинки в интернете, чтобы показать ему. По правде говоря, цветки календулы не казались ему красивыми. Он не мог этого объяснить, и потому, посмотрев на картинки, он подумал, что этого недостаточно.
– Дорогой друг, – сказал Среде до этого Патриций. – Я могу оставить гостя на ваше попечение ненадолго, не правда ли?
– Разумеется, Патриций, – ответил Среда. Они оба про себя склонялись к тому, что "не правда ли" звучало чересчур, но никто из них не сказал этого вслух.
Среда сунулся в каждый коридор, ведущий из холла, чтобы убедиться, что Патриций исчез в недрах здания. Потом подозвал Календулу и открыл перед ним коробочку с травяным чаем.
– Это календула, – сказал он.
Турист втянул носом чайную пыль.
– Пахнет не очень вкусно, – решил он и, не сдержавшись, разразился надрывным кашлем. Среда спешно поставил коробочку на место, и они с Календулой сбежали, пока Патриций не вернулся.
Он ещё подумал тогда, перед тем, как они попрощались: "Мы бы наверняка отлично поладили. Я бы хотел стать ближе, но нет времени."
И когда Среда смеялся над тем, как они тайком нюхали чай Патриция, он тоже думал: "Как жаль, что нет времени".
Теперь он смотрел в окно и желал, чтобы окно сделалось шире. Чтобы занавески были белее. Чтобы вьюн рос сильным и цвёл пышнее. Орхидея кралась вдоль стены, и Среда не помнил, сколько ей лет. Ему показалось, что Орхидея будет жить вечно, несмотря ни на что и независимо от него. Когда он так подумал, то понял, что рискует схлопнуться в ноль. Тогда Среда отошёл от окна, сел за рабочий стол и сдёрнул со стены листок. На стене осталось много-много чёрных дырок – беспорядочно разбросанные, они были манифестом средовой мысли на протяжении бог знает какого времени.
Если бы Орхидея знала, о чём думал Среда, она бы сказала: ты дурак? С жиру бесишься.
Кстати, надо было покормить Орхидею. Среда пошёл на кухню, положил на тарелку листьев салата, покрошил сверху морковь (Орхидея весьма уважала морковь) и поставил на полу в комнате.
Затем он спустился попить чаю с Патрицием, потому как неделя срока подходила к концу, а ему не хватало курьёзных случаев. Как обычно, он остановился на лестнице, увидев сверху пушистую шевелюру хозяина. Тот возился у столешницы.
– Доброе утро, Патриций, – сказал Среда и помедлил, пробуя на языке следующую фразу. – Нет ли сегодня лаванды? Я в настроении для чая с лавандой.
Патриций вскинул голову и сверкнул глазами.
– Лаванды нет, к сожалению, – заявил он с готовностью. – Могу предложить апельсиновую цедру, османтус, или вот яблоневый цвет…
– Патриций, могу я вас попросить об услуге? Выберите чай и не говорите мне о нём ничего. Будет напиток со вкусом тайны.
Хозяин едва заметно ухмыльнулся и кивнул. Среда сошёл с лестницы и направился к софам. Он собирался сесть напротив дверей, чтобы поглядеть в открытый проём в необоснованной надежде увидеть что-нибудь интересное. Но обе софы были заняты. С той, которая стояла под углом к двери, Среде махал человечек в белой толстовке. Из-под подола торчало платье камуфляжной расцветки, а из ворота – водолазка красной шерсти. Среда помахал в ответ и повернул назад. Вернувшись к Патрицию, он сказал:
– Знаете что, Патриций. Если у вас найдется лишняя порция сырников на завтрак – я же знаю, что вы их готовите, Патриций, у меня есть нос, – если вам не жалко, я бы не отказался.
Патриций уставился на Среду, а затем спросил:
– Вы что, подмигнули мне?
– Нет, – сказал Среда и двинулся к софам.
Место, где он собирался сесть, было занято. Там сидел очень красивый человек со смуглой кожей, большим прямым носом, тяжёлыми веками и аккуратным пробором на тёмных волосах. Он держался со спокойным достоинством и улыбался подошедшему Среде.
– Познакомься, – воскликнул Календула. – Это Джидду Кришнамурти!
– Очень приятно, я Среда, – сказал Среда и крепко пожал руку индийского философа.

Ктыш говорил с Лёликом о машине.
– Возьму свою, подумаешь. Какая свадьба без кортёжа. Возьму свою ласточку, свою – муа – подружку…
Я хрюкнула. Ктыш услышал и сменил пластинку, чтобы тоже не начать смеяться.
– Подумаешь! – закричал он. – Подумаешь! Пусть Лола ведёт.
Лола смерила его взглядом, заломила бровь и приподняла густо накрашенную губу. Убийственная волна презрения окатила Ктыша, ещё и нас с Лёликом обрызгало.
– Да, Лола, да! А кто, по-твоему? У Лёлика нет прав и яиц, Чуча не поместится, а мы с Гретой молодожёны.
– Лекс поведёт, – вмешалась я.
Ктыш повернулся ко мне и скривил лицо в искреннем омерзении. Вышло очень похоже на Лолу.
– Лекс поедет с нами?
– Конечно, Лекс поедет с нами. А ты думал, он рядом побежит?
– Ну, кому-то придётся. Все не влезут.
– Чуче полезно будет пробежаться.
– Забавно слышать это от тебя.
– Ты что сейчас сказал?
– Если посадить тебя на заднее сиденье, всё равно в боковые видна будешь.
Он оскалился, довольный собой. Я встретилась глазами с Лолой, и она сказала:
– Жуткий скот. Не понимаю, зачем тебе замуж. Все они такие, кроме Лёлика.
– Ты права, Лола, – вздохнула я. – Надо было на тебе жениться.
– Это могло бы быть клёвым сюжетом. Но мне нельзя, я как Бритни Спирс, – и она махнула волосами.
Появился Чуча. Он медленно бежал, переваливаясь. Его рубашка была залита потом, лицо раскраснелось, и даже в густой чёрной бороде блестели капли. Чуча переживал, что может опоздать. Милый Чуча, как все к нему несправедливы всё время. Я встретила его крепким объятием – просто бросилась ему на шею, потому что Чуча большой даже для меня на каблуках. За моей спиной он неловко передал Лёлику коробочку, которая потом перекочевала в руки Ктыша. Тот, глядя на меня и Чучу, сказал только:
– Какого хрена? Это нормально вообще?

С самого детства мне снится, как я летаю.
Содержание снов менялось и с годами, как мне кажется, становилось лучше. Лет до восьми-девяти я вообще – падал. Как будто меня сбрасывали откуда-то, помню, я думал, это по чьему-то злому умыслу я несусь, барахтаясь, всегда в неизвестном направлении. Либо спиной вперёд, либо в темноту, либо земля была так далеко, что виднелись только огоньки в голубой дымке. Я плохо спал и часто просыпался с криками. Поэтому мама прикрутила ручку над моей кроватью: держась за неё, я успокаивался достаточно, чтобы заснуть. Тогда она крепко спелёнывала меня в одеяло, и его тяжесть вмешивалась в мои сны, служила своего рода спасительными оковами. Иногда, впрочем, и это не работало.
Потом долгое время я парил. Я и в жизни не отличаюсь координацией; во снах мне тоже так и не удалось научиться управлять своим телом. Проще всего было расслабиться и лежать в воздухе – с плаванием на спине таких сложностей не было. Но тут такое дело. Я боюсь высоты. Очень сильно.
Уже во взрослом или, по крайней мере, сознательном возрасте мой врач предположил, что дело не в боязни высоты, а в боязни потери контроля. Что так она "манифестируется" – через сны. Мне было неловко возражать, поэтому я сказал: "Может быть", но, по правде говоря, я думаю, что это чушь. Во-первых, мне правда не нравится находиться над землёй, а не на ней. Не то чтобы я не доверял опорам, но у меня начинает кружиться голова, и не в приятном, таком "у-у-ух", смысле. Мне становится физически нехорошо. Во-вторых, серьёзно, какая потеря контроля. Как можно потерять то, чего никогда не было?
Я пытался бороться, конечно. В пятнадцать, шестнадцать лет особенно. Когда мне снилось, как меня запускают, словно криво сложенный бумажный самолётик, я чего только не пробовал. Раскидывал руки, извивался, пробовал ловить воздушные потоки. Но если ты криво сложен – ты криво сложен. И меня переворачивало и бросало, и хотя я никогда не падал, не терпел крушение, в конце концов мне становилось слишком страшно. Я начинал дёргаться и просыпался, только теперь без криков, в холодном поту и со слезами на глазах.
Я даже записался на борьбу, чтобы научиться владеть телом. Там мне не повезло с тренером, он пытался давить на меня, чтобы выжать хоть каплю потенциала. А я не старый тюбик с пастой, я скорее прошлогодняя опавшая веточка. Если на меня давить, я очень быстро сломаюсь. Ну, я и ушёл. Потом записался на танцы, и там всё было наоборот. Все были очень милы со мной, особенно преподаватель, и мне стало неловко, потому что я был тяжёлым случаем. Ну, я опять ушёл, к тому же, тогда пришло время писать диплом и стало не до танцев.
Хуже всего – и такие сны начали приходить уже после выпуска – когда мне снится, что я просто иду. Гуляю там, или по делу, а потом смотрю, а под ногами ничего нет. Только эта голубая дымка с огоньками. После лазерной операции на глаза могу разглядеть леса, реки, – чёрт бы их побрал вместе с тысячами квадратных километров воздушного пространства. Шёл нормально, и вдруг надо что-то делать, чтобы удержаться и не начать падать, как двадцать лет назад. А что – не знаю! Ненавижу; это прямо особенно несправедливо.
К счастью, как раз тогда я нашёл дом в дальнем пригороде, который смог себе позволить. Я переехал в этот дом и завёл кошку, точнее, она завелась у меня. Она вроде как уже жила в подвале моего таунхауса, чуть ли не со времён застройки, а прошлые жильцы не смогли её выкурить и просто не пользовались подвалом. Когда я прикормил её и пригласил пожить в собственно доме, она освоилась очень быстро. Я назвал её Фрида, в честь Готфрида Земпера… и других известных людей. И потому, что её нужно было как-то назвать, когда она слегка располнела и завела привычку басисто мурчать при моём возвращении.
Фриду я очень люблю, хотя появилась она у меня почти случайно. Она бывает очень требовательной, несмотря на то, что более чем в состоянии сама о себе позаботиться. Она сама решает, когда хочет отправиться в длительное путешествие, точно скучающий аристократ в девятнадцатом столетии, а когда мне нельзя закрывать дверь в ванную комнату на случай, если ей захочется повидать меня в те полчаса, которые я провожу на унитазе или принимая ванну. Иногда она принимается играть с проводом от наушников или зарядкой для ноутбука, но если я захочу поиграть с ней, она быстро теряет интерес и уходит. Но вообще, у Фриды спокойный характер, и мы отлично ладим. Я очень её люблю, и отнюдь не только потому, что она помогает мне с моей проблемой.
Она ложится на мои ноги, ещё до того, как я засну (она точно знает, когда я сплю, а когда просто лежу без движения). И это работает одновременно как ручка над кроватью и как мамино одеяло. Проваливаясь в сон, я думаю, как сильно затекут мои ноги к утру; и тогда мне снится что-то совершенно безвредное, какие-нибудь вращающиеся формы в бесцветном и безголосом мире. Или графы по работе. Или классная комната из средней школы, о которой я вообще никогда не думаю. Что-нибудь такое, приземлённое, не страшное и достаточно бессмысленное, какими и должны быть сны.
Бывало и такое, что я засыпал без Фриды. А когда приходили кошмары – приходила и она, и мой сон выключало, словно его выдернули из розетки. Просто темнота; я часто всё равно просыпался, но затем ронял голову обратно на подушку, и всё было нормально.
С другой стороны, случаются дни или даже недели, когда Фриды нет дома. Я представляю себе, что у неё есть раунды, которые нужно совершить, и дела – вероятнее всего, теневая сторона её бизнесов, – которые требуют личного надзора. Если даже я и неправ, то не решусь спросить напрямую.
А мои сны в очередной раз эволюционировали. Теперь, когда я большой и взрослый человек, моему мозгу неловко, что я веду себя, как пушинка одуванчика. Чтобы совсем упростить мне жизнь, в последнее время мне снятся крылья. Большие такие, мощные, как у гигантского орлана, и они у меня за спиной, и они мои, и я могу ими двигать. Может быть, Фрида как-то чует это и думает, что может меня оставить? Теперь-то я справлюсь?
Ну конечно. Если бы это было так, и рассказывать было бы не о чем.

Он осмотрелся в очередной последний раз. Казалось странным уходить с пустыми руками, с одной напоясной сумкой. Может, взять почитать? Он знал, что на полках толстым слоем лежала пыль, – это потому, что у него не было ни одной интересной книги. Да и глупость какая, вокруг всегда будет, на что посмотреть. Особо тёмными летними ночами, в конце концов, выйдет на улицу, увидит звёзды и подумает – как давно я не видел звёзды! Вот это жизнь.
Ведомый чистым вдохновением, Санья залез в нижний ящик стола и достал запечатанный набор для вышивки. Это был подарок – дурацкий, как ни посмотри. Но, раз Санья не планирует возвращаться, для набора это последний шанс. Он не помещался в сумку, нёс символическое значение и вызывал смутные воспоминания. Другими словами, ложился в руки.
Санья выскочил за дверь, пока ему не пришло в голову попрощаться с домом. Здесь он быстро запер квартиру, сунул набор для вышивания под мышку и принялся возиться с ключами. Сняв с кольца небольшой ключик с чёрной головкой, Санья спустился по лестнице и бросил остальную связку в почтовый ящик. Ключи прогремели о дно, раскатистый звон отозвался в уголках лестницы и исчез наверху. Санья вышел из дома.

Дорога нырнула в хвойный лес, словно лиса в нору. Уцепившись за хвост, Санья нёсся по извилинам пригородной трассы, заново открывая её для себя. Он выглядывал в окно несколько испуганно; ему казалось, что он впервые видит решётки бурелома со снующими пятнышками света, низкие поросли кислицы и муравьиные города. Асфальт здесь был на удивление ровный, и Санья был один на дороге. Виды не менялись; минут через сорок он привык. Не то что заскучал, но расслабил плечи и стал смотреть перед собой. За поворотом впереди появлялся новый поворот, один красивее другого, подумал Санья и улыбнулся.
Потом прошло ещё минут сорок. Санья качал головой в ритм музыке.

На электронных часах загорелось 07:49:42 – почти что семь пятьдесят, плюс десять минут на душ. Девушка вышла из бассейна. Как обычно после долгого плавания, ноги чуть-чуть дрожали, ух, она и забыла, каким тяжёлым может быть её тело. Девушка зашла в душевую, разделась и с громким чпоком стянула с головы шапочку. Обеими руками пригладила мокрые, пахнущие хлоркой волосы. На прядке над виском выступила круглая блестящая капля, повисла на изогнутом кончике. Этой каплей был Джереми Байер.
Привычка, обнаружил он, была надёжным механизмом. Вот он – хлебная крошка; младшеклассники за его столом раздербанили целый батон, и вот за соседним столом сидит – тоже, получается, Джереми Байер, болтает ножками, пальцем собирает остатки пюре. Если и была разница между одержимым Джереми и пустым Джереми, о ней только он и знал, и то не смог бы внятно объяснить. Кто из них был настоящим? Разумеется, человек. Призрак Джереми Байер всего лишь слизал у него имя.

В это время он, как часто случалось, пропустил важные новости. Потом у него на почте обнаружились билеты в ЮАР; по крайней мере, человек справлялся со своей работой, что принесло Джереми некоторое удовлетворение. Изучив билеты и связанные документы, он понял, что человеку предстоял командировочный рейс и не меньше двух недель в Африке. Джереми Байер никогда не бывал за пределами страны. В то же время Джереми Байер бывал пушинкой пепла над Помпеями и новорождённым жирафиком в просторах саванны. Рабочая поездка не удивила его и не обрадовала. Так он знал, что Джереми Байер заслуживал этого больше, чем он.
Однако, будучи красным глазом светофора в окружении ослепительно белых зданий, он увидел Джереми Байера на другой стороне дороги. Джереми Байер выглядел, как всегда, довольным жизнью. На нём была белая рубашка с высоко подвёрнутыми рукавами и коричневый галстук, а ещё солнечные очки в до смешного толстой оправе, и ни один из этих предметов Джереми не выбирал для себя сам. Тем не менее, он почти улыбался и барабанил пальцами по бедру в такт какой-то внутренней музыке. Наверняка джаз-рок, что-нибудь претенциозное. Джереми Байер мигнул и стал зелёным светом, а другой Джереми Байер пошёл через дорогу, и обоим им Кейптаун понравился.
Хотя один и был там совсем недолго, отвлёкся на кружение лавровым листочком в варящемся супе.
В один из последних солнечных дней, уже после возвращения Джереми, витрины ясно отражали его, издевательски загорелого на фоне пожухлых крон карликовых клёнов. Джереми рассматривал себя, и странная мысль поразила его. Ему показалось, что навстречу из витрины смотрит тот, другой Джереми; что было, разумеется, невозможно. Тем не менее, пока он шёл вдоль здания – ох уж эти бизнес-центры с их стильным стеклом, – Джереми в отражении тоже шёл, и даже с лёгкой пружинкой в шаге, потому что на углу его ждал горячий шоколад со сливками. Как и для себя самого, Джереми Байер не мог представить конца для него. Если и была между ними разница, неочевидная и непреодолимая, Джереми не сумел бы её объяснить.
А на углу перед ним в кофейню зашла девушка и встала, изучая вывеску меню. На плечах у неё лежал шерстяной платок, рюкзачок висел на одной лямке. Бариста узнал Джереми и кивнул.
– Добрый день, мистер Байер, для вас как обычно будет?
Девушка обернулась.
– Проходите вперёд, пожалуйста, – предложила она. – Я ещё не выбрала.
– Возьмите Сумаховый Латте, – сказал Джереми Байер.
– Звучит страшно. Что там?
Бариста открыл рот, но Джереми перебил его:
– Сумах и мёд. Осеннее предложение.
Девушка задумчиво склонила голову и улыбнулась.
– Советуете?
– Ручаюсь. Более того, давайте я куплю его для вас в качестве гарантии.
– А что, если мне понравится?
– Тогда вы вернётесь сюда и угостите меня.
Они встали у кассы бок о бок, и бариста пробил общий чек. Девушка посмотрела на Джереми и спросила, всё ещё улыбаясь:
– Почему вы покупаете мне кофе?
– У меня хорошее настроение, – ответил он. – И мало времени, скоро заканчивается перерыв. А это толкает меня на разного рода жесты.
Для одного Джереми Байера это было, пожалуй, правдой. А другой Джереми Байер сразу узнал её волосы: каштановые, чуть выше плеч, чуть вьющиеся на концах. Он мигнул; одним глазом, и девушка засмеялась.

Взгромоздившись на бюро, чтобы быть выше всех присутствующих, сидел Тотема, человек с головой сфинкса. То была, в общем, человеческая голова, пожалуй, крупнее обычного, облачённая в плотный немес красного и белого цветов. Распахнутое на груди одеяние ниспадало с крышки бюро, словно величественный водопад. Тотема сидел, подобрав под себя ноги и тяжёлым взглядом обводил собрание. Он был нетороплив, но раздражителен. После короткого вступления он первым брал слово

Разумеется, когда Гадира впервые привлекла внимание членов собрания, половина из них приложила усилия, чтобы избавиться от неё. Это было естественно, появление нового члена (и, конечно, новой собственности) неминуемо меняло баланс всей системы. Особенно усердствовал Аврор Авилахи, гигант с бугристым серым лицом, с ног до головы одетый в кожу десятка аллигаторов. Авилахи не знал жалости и никогда не терял присутствия духа, потому что ни разу не ощущал своего поражения, даже когда бывал вынужден отступить. Теперь он сидел, опершись локтями на колени; аллигаторова чешуя щетинилась на сгорбленных плечах и спине. Авилахи не участвовал в разговорах, ведущихся в ожидании начала, но вовсе не потому, что был не в настроении. Его день складывался весьма приятно, и, бездумно блуждая взглядом по зале, он наткнулся на чёрный глаз Гадиры. Они тоже не разговаривали – о чём бы им разговаривать? – но испытывали друг к другу очевидную симпатию с того самого дня, когда Гадира заткнула за свой роскошный пояс всех оппонентов во главе с Авилахи.

Напротив Авилахи на низкой софе-ложе переговаривались Мез-Эмилия Румина и Дженнидин. Мез-Эмилии было пятьдесят с небольшим, смуглую кожу её круглого лица избороздили морщины, свидетельствующие о живой мимике. Густые и жёсткие чёрные волосы были заплетены в две косы, туника с длинными рукавами расшита золотом, глаза горели. Никто среди членов собрания не мог сравниться в популярности с Мез-Эмилией; её мощная харизма и дружелюбие возвели её по социальной лестнице и сделали недосягаемой элитой, единственной в своём роде дворянкой – буквально. Для своего статуса Мез-Эмилия жила довольно скромно. Из роскошного в её небольшом особняке было лишь семь плит для принятия солнечных ванн и пара фонтанов. Посетители часто заставали Мез-Эмилию во внутреннем дворе, где она стояла, сцепив руки перед собой и подняв безмятежное лицо к свету, а на плитах дремали клювастые кошки, раздвинув чешуйки брони. Мез-Эмилию невозможно было не любить – и потому никого не заботило, как мало о ней знали даже близкие соратники.
Дженнидин среди прочих обожала Мез-Эмилию. Она ловила каждое её слово и очаровательно смеялась, причём совершенно искренне (хоть это и было её маленькой тайной). Первая красавица Кор Равира, Дженнидин так же умела понравиться каждому, если задавалась такой целью. Она была невероятно чувствительна к чужим настроениям, мгновенно под них подстраивалась и ко всему прочему обладала волной синих локонов, сияющей кожей оттенка ванили и безупречным вкусом.

Потому неподалёку от Эги Надзвёздного держался Мунудыл или, как его называли даже в глаза, Гнилая Башка. Этого грязного оборванца в лучшем случае терпели; даже Мез-Эмилия и Эги ничего не могли с собой поделать. Гнилая Башка вызывал в людях целый спектр эмоций, от ужаса до презрения. В основном это было связано с тем, как он держался: скрюченный – не из-за дефекта строения, а потому, что это позволяло ему двигаться со звериной ловкостью; спутанные лохмы свисали на чумазое лицо, на потрескавшихся губах часто выступала пена. Мунудыл знал, что его боятся, и пользовался этим, утробным ворчанием отгоняя от себя подошедших слишком близко. Мунудыл был невменяем, как дикий шаман какого-нибудь оторванного от цивилизации племени. Он осознавал своё окружение и – по крайней мере, большую часть времени – себя. Однако забыть о его безумии не удавалось: оно горело красным в двух из его четырёх зрачков. Не было сомнений, что Гнилая Башка видит больше любого мудреца и философа. И то, что представало перед его страшными глазами, видимо, не поддавалось описанию. Точная причина состояния Мунудыла была неизвестна – возможно, это и была она.

Он не стеснялся, бросив взгляд в проём арки, высказать замечание о виде с балкона, справедливое и совершенно пустое. Он прочёл великое множество книг и взял из них только то, что мог эффективно применить. Существовал странный баланс между его поверхностным интересом в одном случае и пылкой целеустремлённостью в другом, между дальновидностью и почти тупостью, которые он проявлял в разных обстоятельствах. Было понятно, что Оскори влюблён в свой статус и поддерживает его, порой жертвуя собственным достоинством.
На самом деле, они с Мистрал были вовсе не так уж близки. Она была по меньшей мере вдвое младше него, и – настоящая, наследственная элита. Право собственности сохранялось в её семье вот уже шесть поколений; немыслимый срок, учитывая постоянную грызню, сопровождавшую первые годы собрания. Мистрал, в общем, была совсем ещё девочкой, пусть даже и могла похвастаться совершенной осанкой и непроницаемым выражением лица. Она во многом уступала Гадире, кроме разве что размера собственности (о, Мистрал владела целой коллекцией) и мастерства игры на клавицитерии. Мистрал играла не просто хорошо – она была по-настоящему талантлива и вдобавок неплохо пела, хотя уроки вокала не входили в её круг образования. Так проявлялась её непосредственная индивидуальность – в музыке и ещё в том, как она обрила голову и изящно отражала вопросы по этому поводу. Какие здесь нужны объяснения? – вежливо изумлялась она. В остальном Мистрал никогда не пыталась выйти из фамильной тени и как само собой разумеющееся принимала почтение, которое выражали скорее её предшественникам. Она, похоже, любила своих старших родственников и гордилась ими; или, по крайней мере, ни разу не дала повода думать иначе. Теперь она поддерживала малозначащую, но приятную беседу с Оскори Возанну, стоя в обрезанном плаще тускло-бордового цвета с тиснёным фамильным узором и подвязанных на лодыжках штанах из дорогой плотной ткани.

Итак, в зале собрались десятеро собственников. Не хватало одного, да какого. Собрание не могло начаться, даже если бы опаздывал Гнилая Башка: власть в Кор Равире принадлежала собственникам и работала потому, что каждый из них держал ответ перед всеми остальными. Это делало невозможным злоупотребление силой – собственники на протяжении всей истории собрания отличались тщеславием и не могли позволить кому-то одному перетянуть на себя одеяло. Но если у кого и была такая возможность – и, надо признать, некоторая склонность, то это у Теко Атеньеса по прозвищу Юдо.
Как бы ни хмурился Тотема, как бы ни вздыхала Дженнидин, как бы ни закатывал глаза Оскори, никто из них не подумал высказаться в адрес Юдо. Это был улыбчивый юноша с курчавыми, как у барашка, волосами и неразвитыми зачатками крыльев на спине. Как и многие другие обладатели настоящего могущества, он казался много моложе и безвреднее, чем был на самом деле.

карл шёл вдоль проспекта в сторону остановки и считал обгонявшие его маршрутки. почему-то было очень сложно сосредоточиться на количестве; вместо этого мозг складывал номера, горевшие на внешних табло. он и не знал, что может довольно быстро складывать в уме. с другой стороны, вряд ли он считал правильно, а проверять себя ему было лень. мимо пролетело две маршрутки, курсирующих по кварталу. они ходили часто и были бесполезны для карла: внутри своего района, пусть даже немаленького, он предпочитал ходить пешком. ещё проехал автобус. его маршрут подходил для карла, и тот даже пустился бежать. но дорога была свободна, автобус ехал быстро, а до остановки было ещё несколько сотен метров. карл скоро выбился из сил и подумал: ну его. в конце концов, он не опаздывал. а пока он дойдёт до остановки, уже и новый может подъехать.
он шёл вдоль новостройки, в которой почти никто не жил, но на первом этаже уже открылся супермаркет премиум-класса. за новостройкой (теперь его не было видно) всё ещё лежал пустырь. раньше там была рощица, в основном полудикие кустарники, потом место расчистили под застройку, но дело продвигалось медленно. карл представлял себе, как всё будет лет через семь: супермаркет закроется, место выкупит огромная франшиза с ценами всего лишь чуть выше среднего; позади проложат дорогу, потому что выезда будет не хватать; пустырь преобразится, там поставят детскую площадку, разобьют газоны, снова высадят деревья. может быть, карл всё ещё будет жить неподалёку, ему тут нравилось.
он поправил лямку на плече и машинально глянул на время. девять восемнадцать, вышел чуть позже обычного. ничего, карл всегда закладывал пятнадцать-двадцать минут про запас – и всегда считал маршрутки. ему казалось, что существовал закон вселенной, некоторый курс, по которому ненужный транспорт можно было обменять на нужный. две маршрутки и один (ценный!) автобус – этого должно было хватить на быструю дорогу. иначе было бы просто нечестно. надо сказать, обменники мошенничали, и не то чтобы редко, но что мог поделать карл?
он приблизился к остановке. шаг его был пружинист, потому что одиннадцать градусов ощущались как шесть или семь. карл обернулся и увидел тормозящий автобус. тарахтящая коробка с синей полосой на боку остановилась и распахнула двери. внутри было сумрачно и тепло; карл вскочил на подножку и шлёпнул картой о валидатор. двери закрылись. карл сел на одно из свободных мест и поехал на работу, радуясь, что не пришлось стоять на холоде.

Это была символическая, похожая на шипастый венец вещь, но Лемур держал её так неловко, словно не знал, зачем она нужна. Это сводило на нет торжественный официоз.
– Что ж, – сказал председатель. Он тоже говорил тихо и помимо этого тянул слова. – Чудесно. Все здесь, я начну. "Плодоносящая Ветвь" там же, где и всегда. Зелёная – да… Плодов – нет… Ни цветочка. Приходите, пожалуй, послезавтра, поглазеем вместе. Это же всех интересует?
"Плодоносящая Ветвь" была в буквальном смысле раскидистой веткой. Родом с земли далеко за пределами ущелья, она не теряла листвы круглый год, не пускала корней и лишь изредка производила мягкие сочные плоды. В них, разумеется, и заключалось настоящее чудо. Они-то и делали "Ветвь" желанной собственностью или, говоря научными терминами, Артефактом Универсального Значения.
Старик пошире открыл прищуренные глаза, и в них сверкнул огонёк. На мгновение Юдо ощутил напряжение в руках, такое, словно он только что парировал мощный удар.
– "Кровь Агаты" также при мне. Да вы и сами знаете, – Лемур снова качнулся на сиденье и слабо махнул гребнем в сторону Тотемы. Как и всегда, вовлечённость председателя в происходящее ограничилась давним, давним воспоминанием. Оно угрожающе вспыхнуло и тут же погасло.
Тотема сошёл с бюро, недовольная складка залегла меж его густых бровей.

– Меня можно пропустить, – буркнул Авилахи. И был прав: его присутствие говорило само за себя. Авилахи принадлежал "Жезл Големиста". Тот факт, что Авилахи был големом, редко упоминался, но был общеизвестен; он в буквальном смысле скорее бы умер, чем позволил Жезлу попасть в чужие руки.
Далее право слова передавалось по кругу. Гадира распахнула дверь залы и подозвала пару домашних антепионов. Лемур Сян придумал запрос: кувшин для воды из гостевой комнаты на первом этаже; Гадира передала описание антепионам, и те вскоре явились, аккуратно неся требуемый предмет. Они даже не разлили воду по дороге. Демонстрация Гадиры всегда была немного похожа на цирковое представление, она говорила, так было проще всего. Пока у неё жила Альриша, гигантская небесная рыба с позолоченными костями плавников, Гадира могла говорить со всеми живыми существами. Альриша также предсказывала погоду и даже могла её менять – но это было бы уже целое шоу с несколькими номерами. Гадира вернулась на место и снова приняла скучающий вид.
Дженнидин положила на столик ворох подписанных бумаг: избранные представители подтверждали целостность печати на "Подземной Вуали". Это был небольшой участок в катакомбах под Кор Равиром, где нерегулярно и бесконтрольно возникали разрывы в реальности. Катакомбы принадлежали семье Дженнидин, но она первой осознала опасность и распорядилась зачистить и опечатать участок, за который с тех пор несла ответственность. Собранию также было известно о "Рифтере", клинке, способным создавать подобные разрывы. Он тоже хранился за печатью, и доверенные Дженнидин понимали, что эта мера охраняет "Рифтер" не от внешней угрозы, но от прочих собственников.
Мез-Эмилия свою собственность носила на шее. Всё так же безмятежно улыбаясь, она вытащила из-за ворота шнурок, на котором качалась каменная шестиугольная призма в оправе из мягкого сплава. Этот Артефакт назывался "Камнеход", с помощью него можно было открыть тайные проходы в ущелье – даже в восточной стороне, умышленно заваленной десятилетия назад. Мез-Эмилия (по слухам, между прочим, родом из руминов, малочисленного горного племени) ничуть не боялась за сохранность "Камнехода". Чтобы его использовать, нужно было знать местоположение проходов, без этого Артефакт был практически бесполезен.
Когда очередь дошла до Эги Надзвёздного, он несколько смешался.
– Вы же видели, – сказал он и протянул руку к Мез-Эмилии и Дженнидин, затем повернулся к Юдо и наконец вопрошающе взглянул на Сяна. – Сейчас я… Хм.
Он принялся рыться в своих бездонных карманах в поисках безделушки из недавних странствий. Юдо, улыбнувшись, поднял ладонь.
– Я видел, подтверждаю.
Тотема степенно кивнул, и у остальных на лицах также было написано понимание. Встречаясь с людьми, Эги оставлял "Звездопад" в своей хибарке, потому как негаснущий свет этого фонаря заполнял пространство и слепил глаза. Закрепив его за плечом, Эги мог летать и никогда не терял направления. Когда он отправлялся в путешествие, часто после заката, люди Кор Равира видели белый росчерк в остывающем небе. Относительно безвредный Артефакт, "Звездопад" составлял единое целое с Эги. Надо признать, Кор Равир не был силён внешней политикой; он толком не двигался вперёд, заперев себя, закопавшись в горах. За весь Кор Равир отдувался Эги Надзвёздный с вечным огнём на плечах, и всех это устраивало.
Гнилую Башку тоже пропустили. Этот вообще переплавил линзы своего Артефакта и вживил их в собственные глаза. К счастью, он и сам не горел желанием говорить, но – и это было изумительно – исправно являлся на каждое собрание.

Лёлик, идущий рядом с ним, покорно замедлялся и ускорялся.
Наконец, мы увидели машину, крупнозадую "Шкоду" вишнёвого цвета. Мальчики принялись грузить пакеты в багажник, а я открыла дверь перед Лолой. Она забралась внутрь и уселась, подобрав ножки так, что каблуки поднялись, точно иголки у дикобраза.
– Я спереди! – крикнул Ктыш. "А мы с Гретой молодожёны", да он просто пил уже, вот и позволил другому человеку сесть за руль. И я сказала Лоле:
– Дальше.
Она подняла на меня недовольный взгляд.
– У меня юбка помнётся.
– Ага, – кивнула я. Лола задумалась, а потом подвинулась вглубь, перекинула ногу через панель. Лёлика в машинах укачивает, ему нельзя садиться в центре. Я села вслед за Лолой, захлопнула дверцу, опустила стекло и услышала:
– А я?..
– А ты, брат, своим ходом. Соболезную. Что? Думаешь, в багажник влезешь? Нет, баран, ты чего, а ну отойди от моей машины!..
"Шкоду" зашатало. Лолина голова закачалась на шее, сделав Лолу похожей на танцующую птицу. С другой стороны от неё в машину забрался Лёлик. Нас оказалось трое на заднем сиденье, а места всё равно было полно. Сзади неслось:
– Это Грета решила!
Я обернулась. Над подголовником был виден открытый багажник и три фигуры. Чуча громко пыхтел, пытаясь поднять и устроить свою тушу среди пакетов. Кажется, что-то он уже раздавил, и при каждом его движении количество жертв росло. Я сказала:
– Чуча, вылези, пожалуйста.
Он замер и затем послушался. В этот момент я ненавидела себя за высокий, сладкий тон, каким разговаривают операторы службы поддержки. "Здравствуйте, вы позвонили в Такую-то Компанию. Нам это не нравится. Пожалуйста, больше так не делайте."
– Нас шестеро, а мест пять. Я уже вызвала тебе такси. Так всем будет удобнее, ты же понимаешь.
В образовавшемся молчании Ктыш поднял руку и закрыл багажник. Лекс забрался на место водителя. Близнецы синхронно вытянули телефоны и уткнулись в экраны. Между прочим, если бы Лёлик не сидел в телефоне во время поездки, его бы не тошнило. Я говорю ему об этом каждый раз, потому что мне надоело его зелёное лицо, особенно когда мы едем куда-то веселиться. Каждый раз он смотрит на меня с тоскливой жалостью. Вот и теперь:
– Между прочим, – пробубнил он. – Если бы ты не считала своим долгом об этом заботиться, нам обоим не пришлось бы повторять этот диалог.
Да ну и пожалуйста.
– Включи музон, – сказала Лола. Лекс беспомощно оглянулся на неё и развёл руками:
– У меня нет кьюча.
– А где Ктыш? – спросила я.
– Курит.
Ктыш стоял, прислонившись спиной к двери автомобиля. Я не видела его лица, но видела, как часто поднималась рука с сигаретой к его лицу. Ктыш дышал глубоко, размеренно и всосал сигарету до фильтра за две минуты. Я не стала его торопить. Я его понимала. Вместо этого я тоже достала телефон и заказала машину для Чучи. Неожиданно мне стало стыдно, что мы вот так его оставляем, и я передумала требовать с него деньги за такси.

Лето в Соммене наступило необыкновенно рано — в начале мая. Я говорю «необыкновенно», но то был мой первый год в этом городе, а он расположен гораздо южнее моих родных мест. Климат здесь совсем другой; тогда я ещё не привыкла и думала, кусая изнутри щёки: хорошо хоть, тепло, хорошо хоть, небо ясное. Высокое, и в нём — образ моря поднимался над городом, казалось, его можно было увидеть хоть с крытого рынка, хоть из двора-колодца, хоть со ступеней часовни в верхней, скалистой части Соммена.
Я приехала ещё в феврале, но работы по-прежнему не было. Я жила на сбережения и вела дневник. Старая привычка, за которую я цеплялась как за что-то знакомое. Но, скрывая неуверенность в будущем и наступающее отчаяние, писала в основном о погоде. Поэтому теперь в попытках понять, с чего начать рассказ, наткнулась только на это: необыкновенно теплый май, отцвели и опали в два-три дня незнакомые мне жёлтые цветы, а дальше началось буйство красок и запахов, смиряемое лишь упорным трудом структур, отвечающих за благородный лик города.
Я старалась не унывать. Это мне не удавалось, поэтому я понизила планку до «не сдаваться», и здесь у меня уже не было выбора. Если я хотела остаться в Соммене, мне необходимо было найти источник постоянного дохода. Но вместо активных поисков я по большей части тратила время на бесцельные шатания, или попытки оказаться в нужное время в нужном месте. По сути, я пыталась почувствовать реальность своей новой жизни: завязать знакомства, отыскать комнатку под съём подешевле и поудобнее (на тех порах я платила не много, но больше, чем могла себе позволить), освоиться в городе, где кварталы перетекали один в другой безо всякого смысла или системы.
Так я в будний день и оказалась в Медвежьих садах. Это частный парк — впрочем, открытый для посещения, — и одновременно сады кизильника, откуда хозяева, с которыми я не была знакома, продают букеты, ростки и всё необходимое для выращивания декоративного кустарника с крошечными красными ягодками. Я слышала, что владельцы пытались переименовать сады в нечто более звучное, вроде Садов Красных Звёзд, но название не прижилось, и слава богу.
Я и раньше бывала в Медвежьих садах — пару раз забредала во время прогулок. Мне нравились невзрачные, многорукие, агрессивно выглядящие кусты, которые затем покрылись множеством бутонов и, чуть не у меня на глазах, превратились в усыпанные белыми цветками растения, достойные Эдема. Они низко тянули лапки над редкими мощёными дорожками и чудесными грунтовыми тропинками. В последнее посещение мне встретились двое работников, улыбчивые старик и старушка с удивительно похожими лицами, в одинаковых перчатках и защитных масках — чтобы ветви не попали в глаза во время подрезки. Они пригласили меня прийти помочь с составлением и связкой букетов на продажу. Платить мне за это не обещали; видимо, легко было догадаться, что у меня полно свободного времени. Я всё равно с большой охотой воспользовалась приглашением. В конце концов, вдруг во мне открылся бы талант садовника и я смогла бы освоить новое ремесло и всё-таки получить какое-никакое место... Или хотя бы приятно провести день, не думая о худосочной пачке писем с отказами, которая ждала меня на прикроватной тумбочке.