Нарисуй мне картину, говорила мама Йоли. И говорит. И скажет, вероятно, ещё не раз. Так что Ронве сейчас нарисует картину, а вы смотрите внимательно, а потом решайте, даром ли прошли наставления мамы Йоли.
Бесконечно длинный, бесконечно узкий переулок стягивается в полосатую точку аккурат в центре картины. Стены переулка высокие, в восемь этажей, серые, жёлтые, кое-где расписанные вышедшими из моды и выцветшими от времени орнаментами. Между стенами с низу до верха, от мостовой до полоски бледного, точно сильно разведённая акварель, неба, перекинуты бесчисленные мосты и мостики; либо целиком металлические, либо закреплённые массивными металлическими болтами различных сплавов — и различных оттенков стального, золотого и чугунного. На верхних мостах изредка мелькают фигурки людей; в полдень буднего дня прохожих немного, и те, кто есть, невольно кажутся бездельниками, даже если спешат по делам. На картине не видно ни лиц, ни нарядов — просто мазки коричневой краски, едва угадывающиеся силуэты. Под нижними мостами ничего не течёт. Это можно разглядеть в деталях, потому что на переднем плане — один такой мост, полуарка с оформлением перил в виде громоздких резных колонн. Под ним — сточный канал, выложенный плиткой и совершенно сухой. На самом переднем плане — стоящая на плитке канала миниатюрная женщина с какой-то тряпкой на голове, из-под которой выбиваются спутанные белые кудри. А взгляд зрителя намеренно высветленными красками притягивает к себе человек на мосту.
Это сам Ронве.
Про него можно сказать довольно много всего, но прежде уточним, что про него можно сказать “он”. Это потому, что “ребёнок” — он, мой. Это всё, других причин нет.
Ронве среднего роста и невзрачного телосложения. У него рыжеватые вихры, чуть ярче бронзы, и благодаря им он едва-едва вписывается в свою же картину. У него круглое лицо и уши такого размера, что видны даже если отойти от холста подальше. Они, наверное, были бы видны, даже если уйти в другую комнату или вообще покинуть здание с картиной. Глаза Ронве серого цвета. Рукава его водолазки полосатые — розовые и зелёные, всё та же разведённая акварель. Сегодня он в штанах-комбинезоне, из-за перил не видно штанин, но Ронве хочет, чтобы было известно: на карманах у него разноцветная вышивка. Ронве держит в руках папку с рабочими бумагами, а через плечо у него сумка с другими рабочими бумагами — чертежами.
На своей же картине Ронве стучит башмаками по мосту, спеша по делам — то есть, очередному поручению мамы Йоли, — в полдень буднего дня. Он пересекает середину моста, и тут что-то вспыхивает в его голове. Отражённый солнечный зайчик, шаровой гирькой проскакавший по переулку и ударивший Ронве в уголок глаза, почти что в висок — того и гляди шишка вскочит. Ронве замедляет шаг и видит себя словно со стороны, замечает, как красиво в перспективе сходятся линии городского ландшафта. Замечает украшенные по старой моде стены и перемычки мостов, словно мышцы на суставах города. Замечает, уже не в первый раз, сухой канал под мостом и женщину в нём.
Женщина тоже его замечает. Они пересекаются взглядами. У Ронве — рассеянный, у женщины — острый. Он знает её в лицо. Видит тут и там по городу, чаще всего у водоканалов, но всегда — под мостом. Они нередко смотрят так друг на друга: он — сверху, большими глазами (её взгляд всегда застаёт его врасплох), она — снизу, с каменным выражением довольно юного ещё лица (её, кажется, не удивляет ничего в этой жизни).
Ронве довольствуется описаниями “каменное выражение” и “довольно юное ещё лицо”. Детали очень важны, но с угла, откуда смотрит зритель, лица женщины не видно, только истрёпанный капюшон. Ронве почти по привычке вздрагивает и отводит взгляд.
— Эй!
Ронве останавливается и поворачивается, в равной степени удивлённый и заинтересованный. Кроме него и женщины, в пределах слышимости никого, так что нет сомнений, что она обращается к нему. И делает это впервые.
— Я?
Её голос не пугает его, а вот глаза — да, немного.