по своей неприметности башня одиночества с первого дня напоминает лей пожарный участок. в гледе это было старое тёмное здание, из которого никогда никто не входил и не выходил. пожары обычно тушили своими силами, ещё чаще — душили в зародыше. станция стояла, обёрнутая металлической лестницей, точно измочаленной ленточкой фольги. смысла в участке не было, и потому он вызывал у лей некоторую нежность.

в первый раз лей попадает в башню одиночества в начале второй недели триместра за прогулы. вместо того, чтобы прогуливать с умом, по тридцать процентов программы, она пропускает одни и те же занятия, и все из обязательного расписания. что быстро приводит к академическому отставанию, но это неинтересная история. лей сидит в тускло окрашенной зале и залпом читает пособие; потом ещё раз, потому что не запомнила ничего полезного. потом отчитывается перед каким-то аспирантом, ответственным за изолятор в тот день. вот и всё.

до второго раза дело не доходит и, наверное, не дойдёт: лей нехотя втягивается в распорядок и привыкает к рутине. но башня одиночества привлекает её внимание, такое же тихое и бездеятельное, как тёплые взгляды, которые лей бросала на багровый кирпич пожарной станции. что-то есть в самой идее изоляции; не то притягательное, не то знакомое, не то интригующее. лей бывала внутри. она знает, что там скучно. но это не то внутри. туда, говорят, попадают только "особо провинившиеся". ещё говорят, что в изоляторе — настоящем изоляторе — некоторые узники слышат голоса. это нормально, потому что башня одиночества — часть террариума. это нормально, потому что от одиночества едет крыша.

лей хочет попасть в изолятор, но не знает, что надо сделать, чтобы "особо провиниться". прогулять целый триместр? каким-то образом это кажется большим трудом, чем ходить на занятия. где-то на этом витке мысли лей устаёт думать и идёт к декану — или преподавателю, которого принимает за декана.

лей говорит:

— отправьте меня в изолятор.

и объясняет: ей, мол, тяжело, голова гудит; никогда не встречала столько волшебных существ и проводников магии; то выбросы, то, наоборот, вбросы; не понять, где резонанс, а где просто жрать охота. она скучает по дому, немного неожиданно для себя говорит лей. она имеет в виду гледу — и лукавит.

на самом деле лей вспоминает оазис. там тоже были белые стены и стоячий воздух неощутимой температуры. и больше не было никого.
преподаватель предлагает разную другого рода помощь. изолятор — это не выход, и всё такое. лей тупо повторяет "пожалуйста", как заведённая, пока перед ней не открываются двери башни. затем они закрываются за ней.

лей садится на пол и в движении оборачивается звенящими крыльями. здесь она впервые осознаёт, что прошло много (?) лет — какое-то количество, ничего не значащая цифра, за которой стёрлось неповторимое, противоречивое в своей хрупкости чувство защищённости. оно, в отличие от всего происходящего теперь, что-то значило. хоть бы и только для лей.

изолятор по запоздалой задумке должен напоминать лей оазис, но чуда не происходит. может, думает лей, мешает стрекот крыльев. она замирает, и вслушивается, и снова теряет счёт летам. ни шёпота ледяных ручьёв, ни скрипа живой коры. ни овсяной каши, ни красного крестика в углу экрана, ни цели, ни смысла. (оазис мёртв, и это навсегда. от этой мысли лей чувствует себя странно.) только внутри клокочет энергия, перерабатывая сама себя, выделяя и поглощая; говоря по-человечески, у лей урчит в животе. она открывает рот и дышит, как собака, вывалив язык. она представляет, как по-настоящему страшная бездна, как в фильме "бездна", столбом вытягивается из её нутра и таранит покатый белый потолок. с него не сыпется даже штукатурка, ему вообще наплевать на лей и её пропущенный завтрак.

бесформенной кучей, бензинной лужей по краям лей лежит в камере и скучает. голодная резь улеглась, а то её и вовсе не было — это так была, попытка заесть стресс. надо бы к ангельскому терапевту. авантюра закончилась, изолятор — сплошное разочарование, можно проситься выйти. но — жопошно как-то. неловко почти. да и вставать неохота, чтобы постучаться в безликую стенку.

и вот тогда лей слышит голос. она если и ожидала его, то, знаете, отовсюду и ниоткуда; может быть, изнутри, может быть, голос совести. но нет, голос идёт откуда-то слева и звучит глухо и округло, словно, чтобы долететь до лей, гласным приходится протискиваться через трубу.

лей напрягается и формирует из себя голову — иначе её попытки разговаривать похожи на выступление не очень профессионального квартета. скосив глаза справа, слева, снизу и снизу сбоку, она задумчиво рассматривает машинально вылезшие рыжие пряди. и говорит:

— алло?

Алламарейн, считай до четырёх, Алламарейн, ещё до трёх!
В чём смысл игры, в которой ты играешь сам себя? Лей посмотрела правде в лицо; у правды были тёмные, словно пластиковые глаза и рыжие волосы чуть ниже плеч. Правда была скучной и не стоила внимания. Лей открыла зеркальный шкафчик над раковиной и взяла из него тюбик с зубной пастой. В остальном за гигиеной можно было не очень следить, а вот о состоянии зубов приходилось заботиться.

Интересным образом вышло так, что Лей было даже не обязательно знать планы Хантера в деталях. Книгу игрока и Руководство мастера она читала от корки до корки лет пять назад, когда ролевые настолки вошли в эпоху Ренессанса. Из восьмисот страниц она помнила только формулы эффектов лечебных зелий: 2d4+2, 4d4+4, 8d4+8, 10d4+20. Почему именно эта информация застряла в круглой башке Лей, бог её знает. Так или иначе, этого было недостаточно.

Другое дело что Лей знала Терезу Горак. Ну, как знала. Однажды на физкультуре Тереза посмотрела на очень длинную и очень свободную деревянную скамью и выбрала сесть прямо рядом с Лей. Та приоткрыла глаз на ближнем к Терезе локте, чтобы не поворачиваться.
— Ты интересное, — сказала Тереза и ухмыльнулась какой-то своей мысли. — Я бы сказала, м-м-м, небесная душа.
Она подняла указательный палец, и Лей машинально проследила за ним взглядом. Палец был коротким. Лей не поняла, о чём говорила Тереза; кажется, однокурсница приняла её за целителя. А когда осознала свою ошибку и полное отсутствие у собеседницы интереса, Тереза поднялась и удалилась, не попрощавшись.
Лей запомнила её, потому что не очень многие говорили об эманаре в среднем роде вот так, в лицо.

Проходит, видит бог, меньше трёх дней с начала триместра, и Лей уже подумывает прикинуться сумасшедшей — по-настоящему чокнуться всегда успеется. Никакого обаянья ума не пропадёт, никто не пострадает, просто будет убедительная причина, почему Лей нужно посидеть в изоляторе, можно даже не в белых комнатах. Подумать над своим поведением, так сказать. Над природой резонанса или, что ещё увлекательнее, его тухловатым привкусом. Интересно, придётся ли разговаривать с триадой? А, но в Башню одиночества не пустят с книжками. ...Интересно, ждут ли её до сих пор на занятиях полётного клуба?

  Вот так Лей придумывает себе несварение от пуховки — может, не стоило её прямо горстями кушать, конечно, но для эманаре в пухе и впрямь находятся некоторые калории, — и прячется в глубинах подводного слоя. Куда бы я пошла, думает она, если бы не могла здраво рассуждать? Ууу, какая увлекательная мысль, Лей не умеет такое представлять. Наверное, зашла бы в занятую аудиторию и открыла бы форточку. Ха! Форточку — на глубине десять тысяч метров под водой. (Неправильно. И, кстати, не смешно.)

  Какие-то ребята сидят вразброс за партами, которые были бы небрежно сдвинуты, если бы Террариум не любил порядок. Ни у кого из них нет сияющего взгляда — Лей решает, что это второгодки коротают день. Она ещё не знает, как попытки быть на виток сложнее, умнее и просто лучше соседа ломают студентов. И она ещё не видела, каким тёмным огнём, точно последний жар в угольке, горят их глаза, стоит кому сказать плохое слово про какую-то Сильвию или её духовку.

  Лей шагает мимо и вскакивает на узкий подоконник, вцепляется нестрижеными ногтями в оконную перегородку, чтобы удержаться. Тянется вверх, к не вполне стеклянным стёклам и проверяет: нет, не форточка. Если и форточка, то не открывается. Фу ты. Лей распластывается по окну, прижимается к нему щекой, удобно плоской грудью, животом, передней поверхностью бёдер. Прохлада на коже отвлекает от изжоги; та похожа на антикомариную спираль, едкий огонёк, бродящий по кругу.

  Ей не говорят какого хрена ты делаешь, на неё вообще не обращают внимания посреди негромких, почти неохотных разговоров. Разумное, достойное решение — не обращать внимания. Заинтересованного взгляда, приветственного слова достойны только те, кто говорят стихами, а так главное — вовремя выбить из тонких ручонок клинок. (По замечательному совпадению Лей не ходит на ИМБо, а клинки морально устарели век назад.) Но кто-то раньше, чем Лей, слышит шаги в коридоре, и мрачноватые лица озаряются решимостью. Студенты поворачивают стулья, некоторые подсаживаются ближе.

  — Сядь нормально, — бросают Лей, и от неожиданности она подчиняется. Спрыгивает на пол, менее грациозно и менее бесшумно, чем хотела. Занимает ближайшее место на эдакой стрёмной, боковой Камчатке, можно сказать, Карском полуострове. Запоздало понимает, что аудитория занята занята; пока красное пятно расцветает на бледной щеке.

  Больше никогда, обещает себе Лей, она не будет вести себя так, словно не может рассуждать здраво. Это никогда ничем хорошим не заканчивалось; это всегда своего рода трагедия. Если только высокая женщина с волосами цвета молочной пенки не расскажет Лей обратного. (По забавному совпадению Лей не ходит на ИМБо, и по клубам тоже не ходит, и даже в полётном её не особо ждут.) "Ангел" отводит взгляд от преподавательницы, чьё имя почему-то не хочет проступать в линиях коры головного мозга. Пытается слиться с интерьером и наказывает, прекрасно зная, что не послушается: давайте говорить не больше, чем полагается.

Кстати,
что происходит?

А мне присесть не предложишь?

Лей перевела взгляд на горизонт. Если бы она взяла подзорную трубу и устремила кругляшок линзы в тёмную точку, где небо наползало на море — или наоборот, — стали бы видны крохотные косматые валы, точно насупившиеся яки, бродившие вдалеке. Если бы она поднесла открытую ладошку к горизонту, могла бы подержать их в руке. Разочарование было такой знакомой эмоцией, возникающей по любому поводу, что потеряло всякую значимость; и Лей перестала её замечать. Пожалуй, она могла бы подтвердить: разочаровалась, но это было бы не совсем точно.

— И то, и другое? — но в то же время ни то, ни другое. Успеваемость Лей хромала на обе ноги, но кое-как тащилась, полудохлая. И неприятное ощущение отсутствия лёгкости возникло задолго до начала учебного года. — Мне вообще-то, знаете... В Террариум не особо хотелось.

Она помялась с ноги на ногу, переложила крылья: левое поверх правого, присела на корточки и сковырнула ногтем камушек, втоптанный в неглубокий слой просоленной земли поверх скал. Она ничего не собиралась делать. Меньше двух минут назад в её рыжей голове впервые сформировалась мысль об отчислении; собственный образ — вот она маршем проносится по бессчётным школьным этажам, влетает в неуловимый (несуществующий?) кабинет и объявляет в пустоту: Террариум, отдавай документы!

Но мисс Линда была права, конечно. Стоило хотя бы задуматься о том, что будет после.

— Вернусь в Гледу. Начну работать, видимо, — в тяжёлом вздохе Лей слышалось: надеюсь, не сразу. — Получу среднее специальное. Стану швеёй, — пауза, — или машинистом, или архивным специалистом.

Сказав это, Лей кивнула сама себе. Три варианта её устраивали. Они не требовали от неё внутреннего сияния, или как там чувствовалась её магия для других — как растаявшее мороженое? Лей не думала, что она могла — не то что хотела — как-то помочь миру. Такое самомнение было бы претенциозным в лучшем случае и полноценным комплексом спасителя в худшем. Юность Лей раскинулась, растянулась вокруг, как неизученные толщи океана. Она казалась бесконечной, — но, разумеется, лишь казалась.

— Мисс Линда... — она хотела сказать что-то вроде "я не могу быть версипелью, которой хотело бы, так в чём смысл", но неизбывная патетика вновь заставила её скорчить рожу. — Мне больше нравятся люди. Думаю, вы бы не стали заключать контракт с Террариумом, если бы не верили... во что-то. В него?

Снизу поднималась прохлада, напоминая о весне, касалась голых колен, мягко гладила лицо подрагивающими пальцами. Лей силилась сформулировать вопрос, обойдя при этом экзистенциализм и указания на (не известный ей) возраст наставницы. Что меняется после первых лет, десятилетий, веков? Каково быть древней, а, мисс Линда?

— Почему?

Не понимает, решила Лей, и положила подбородок на колено, неустойчиво качнувшись вперёд. Пришлось вытянуть шею, и грудь неприятно сдавило; если бы Лей была человеком, такое положение тела было бы неудобным. Она перестала дышать и высунула язык, чтобы потрогать им воздух. Вездесущая магия Террариума здесь покалывала крохотные трещинки на губах невидимыми кристалликами соли.

Мисс Линда говорила, словно тесто замешивала, — медленно, широкими кругами и с едва заметным усилием. Что на чём и чем погоняет — Лей не уследила, но суть поняла, даже лучше, чем хотела. Суть эта была такова: Лей, похожая на тополиную пушинку, многолапая, любопытная, бесхребетная, невесомая, — сейчас находилась в полёте и не знала, что после июля наступит август, потом сентябрь, а потом недельные ливни вобьют в землю само воспоминание о лете. Тополиная пушинка не знает, что главное в ней — не ласковые белые ниточки, хватающиеся за каждый воздушный поток, а продолговатое семечко.

Ладно, может быть, Лей ничего не поняла, а просто отвлеклась на метафору.

— Я тоже, — встряла она, — жила среди людей. Мисс Линда, вы говорите, что мне нужно посмотреть и увидеть самой?

Это бесполезный совет, считала Лей. За месяц учёбы стало понятно только то, что ей это, ну... не надо. Если бы случилось отторжение, можно было бы списать на случайный пубертат; чистокровное самозародившееся эманаре, знаете, достаточная редкость, чтобы любая чушь про внутренние изменения сошла за научный прорыв. Лей не ходила на пары, но это был не бунт, а обычное неуважение к распорядку дня. Лей не ладила с другими членами триады, назначенными ей свыше, но это были не личные неурядицы, просто их магия была похожа на крик в лицо у одного и лист жухлой капусты у другого. Аппетита не вызывало.

Тот факт, что ей хотелось отчислиться всего через месяц, Лей не видела как симптом отторжения. И вообще в упор не видела.

Глубоко внутри у неё таились холодный страх и тупая боль, но такие маленькие, что она сама их не замечала. Как будто что-то безжалостно вырвали из неё, а мёртвые корни остались. Она знала, разумеется, что оазис умер, был разрушен. В Гледе, со временем, стало легче. В Террариуме последние полтора десятка лет отслоились за считанные недели, и снова было немного страшно и больно. И досадно. В основном досадно.

— Ну, у меня нет семидесяти лет, — справедливо заметила Лей. — У меня есть, может, полтора месяца, прежде чем я завалю большинство предметов.

Ах, так вот о чём разговор.

— Не могу сказать, что это сильно меня волнует, — так, немножко. — Вы сказали, у вас многого не было. Думаете... у меня тоже чего-то нет? И с этим можно помочь?

Она, в свою очередь, не имела в виду саркастичное "думаете, вы можете помочь мне?" — Лей интересовалась искренне и отвлечённо, думая о себе и своих пробелах как о концепте. (Так не было страшно, и меньше болело.) Она прокрутила слова Линды в обратном порядке, выцепляя то, на что не сразу обратила внимание. Различие. Лей никогда всерьёз не искала себя; вот что ей было не нужно.

Они сидели в почти инвертированных позах: Линда — открытая, обманчиво беззаботная, обманчиво безобидная, — подставила пятки и горло не долетающим до обрыва брызгам; Лей — свёрнутая внутрь себя, как оригами детсадовца, — пальцами тыкала носки своей закрытой обуви. Внезапно Лей захотелось понять, без особой поэтики, что имела в виду наставница. Не веря в то, что "узнать себя" того стоит, она ощутила смутное подозрение, что было что-то ещё.

Она тоже повернула голову к Линде и заглянула ей в лицо, словно ища там тайную мудрость или объективную истину.

— Что если, предположим — представим, — что я не хочу заниматься магией. Не считая еды, в этом смысле хочу. Пребывание в школе магии теряет основную фишку... разве нет?

Из всего, что не сказала, могла бы сказать и всё-таки сказала Линда, Лей больше всего удивило то, что наставница знала её имя. Она сразу стала какой-то неособенной. Какой-то дурочкой-первокурсницей. Нет, ну... Наверное, так и было. Ну да, кивнула себе Лей — вернее, на полторы секунды сильнее прижала подбородок к колену, так, что нижняя губа смешно выехала вперёд. Хотелось бы возразить, конечно, но Линда была хорошей наставницей — и не была неправа.

Серая чайка, едва видная в пасмурном небе, повернула против ветра и распластала крылья, почти зависнув на месте. Как чучелко в гостиной псевдоинтеллектуала — низкие потолки и пыльные книжные полки. Лей не подходил метод проб и ошибок. Она не надеялась, что история Линды откроет ей глаза, ответит на вопросы и придаст сил — не всерьёз, по крайней мере. Но это было лучше, чем барахтаться на ветру, поворачивая по очереди каждое пёрышко, пока случайный поток холодного воздуха не хряснет тебя об обрыв.

— Надеюсь, тебе хорошо за это платят, — пробормотала Лей задумчиво, перейдя на магязык. Она вынуждена была признать, что в рассуждениях Линды была логика; но слова наставницы казались обтекаемыми, аккуратно обходящими суть вопроса. В некотором смысле Лей чувствовала себя загнанной в угол. Среди вариантов, обрисованных Линдой, не было того, где Лей лежала бы на диване под косым скатом крыши и клацала бы кнопкой play на безнадёжно устаревшей раскладушке. Ладно, пора была взрослеть; Лей просто раздражало, что всё сводилось к этому, только разными словами и с разной интонацией. В случае Линды – с зубастой улыбкой даже.

Помимо этого, подчёркнуто невыразительно (то есть, почти оскорблённо):

— Я не считаю себя одиночкой. И — да, думаю, потянула бы, — просто не хочу. — Я понимаю, что самой будет тяжелее, — (она не понимала), — что Террариум "предоставляет возможности".

Она поморщилась. "Рассуждать вместе" казалось очень хорошей идеей, даже пробудило было в Лей настоящее уважение к Линде, не обязательное — студента к ученику, и не естественное — слабого к сильному, а какое-то правильное, человеческое. Может, Лей действительно нужна была помощь. Но формулировать свои претензии к Террариуму оказалось не так просто; слова, пролезающие в зазор между челюстями, собирались в жалобы. Капризы.

Она сделала над собой усилие, чтобы высказаться искренне и указать на загадочное пустое место в речи наставницы. В кои-то веки — не ради самого спора.

— Но Террариум не предоставляет нужного мне варианта. Чтоб были магтехнологии, магязык... философия магии... БМД... и труды. Я даже фартук себе не факт что сошью. Я своего размера не знаю... — Лей вовремя поймала себя перед углублением в интересную тему "что я знаю и чего не хочу знать про свой обращённый облик" и вернулась к насущному: — Террариум не позволяет не быть в триаде. СОб — не факультативный предмет. Здесь магия всюду, всюду, — повторила она, и в её голосе прорезалось отчаяние.

Лей услышала это и заткнулась.

Затем встала, закинула руки за голову и потянулась. Подождала, пока белые пятна перед глазами обратятся в морские брызги и осядут влажной пылью на нижних веках. Мысль броситься с обрыва приходила, и неоднократно; убиваться Лей не планировала, только проверить — привели ли к чему-нибудь тренировки в клубе. Может ли она зависнуть, как чайка? Будут ли её звать Джонатан Ливингстон? (Блин, она ведь могла назвать себя Джонатан Ливингстон, а не Лей Файн. О чём она думала вообще?)

Она понимала, конечно, что Линда не оценит её аэроакробатические выкрутасы. Поэтому вернуться нужно было быстро — новая идея пришла на смену драматическому прыжку со скалы.

Чтобы реализовать её, правда, всё равно пришлось прыгнуть.

Лей раскинула крылья, сделала один большой шаг и оттолкнулась от края, хруст каменной крошки утонул в рёве ветра. Теперь, когда под ногами не было опоры, за равновесие действительно приходилось бороться; но Лей, как случалось всегда, обнаружила в себе скрытую силу. К тому же, она знала, что делала. Чайка трепыхнулась было вправо, но весь её размах крыльев был сравним с длиной одного махового пера Лей. Эманаре цапнуло птицу из воздуха,  грубо обхватило за вытянутые плечи и прижало к себе. Затем легло на левое крыло, сделало узкий круг и приземлилось обратно на скалы, глядя на Линду круглыми глазами из-под рыжего шухера.

Чайка билась у Лей в руках, и скажи та, что её не было жалко, — соврала бы.

— Эм, — глубокомысленно сказала Лей, снова сбиваясь на один из человеческих языков. Она бы протянула чайку наставнице, но не решалась отнять птицу от груди, боясь не удержать. — Покажите вашу магию, пожалуйста.

— И, — к своему удивлению, добавила она вслух, — я тоже вам кое-что покажу.

Лей никогда не думала о клубе рукоделия. Ну правда, ни разу. Теперь она передёрнула плечами и отбросила мысль: все клубы дома Воды росли, как плесень, на общем креативном начале. Они возводили творческий порыв, как тотем, и плясали вокруг него, или садились в кружок и читали стихи, или — Лей вспомнила тот раз, когда её затащили на ролевую игру, — впадали в полное отрицание реальности. Проблема была в том, что Лей не дали бы прострочить шов и уйти с миром. Ей предложили бы вышить гладью семейный герб на кармашке передничка.

Лей никогда не задумывалась над семейным гербом. У неё не было семьи, не считая куратора с ранней проседью в волосах и следами акне на лице.

Сейчас на ум приходила только чайка.

Она танцевала, и Лей чувствовала, как закоротило её мозг. Здесь магия была всюду, и потянуться к ней, мысленно раскрыв зубастую пасть, было проще, чем удержаться. Как сунуть вороватую руку в пакет мишек харибо, сграбастать горсть и запихать в рот, ладонь липкая от подслащенной слюны. Вместе с тем — Лей подсознательно опасалась пробовать магию Линды; если делать это неосторожно, можно зубы пообломать.

Кроме того, горькое и бестолковое, бездейственное сожаление скрутило внутренности Лей. Ей нужна была кровь, она знала, что придётся увидеть кровь.

Резонанс пришёл легко, слишком легко, — каждый раз, когда это происходило, у Лей прямо руки опускались. Чужое колдовство вошло под кожу длинными, тонкими иглами — над локтевыми суставами, под мочами ушей, возле второго позвонка. Больно не было. Лей ощутила в этих точках давление, и облик её инстинктивно дёрнулся, пытаясь закрыться, защититься. Поплыл, ощетинился хитиновыми пластинами, затем снова обернулся гладкой бледной кожей. Зрение обострилось, цвета приобрели новое измерение. Горели жёлтым глаза наставницы, красным пульсировала кровь в кончиках пальцев. Чёрными линиями пестрел океан, и чёрными бусинками смотрела птица, ни проблеска интеллекта во взгляде.

Магия Линды была... интересной. "На вкус" — так Лей не сказала бы, но она знала, что много не выдержала бы. Повезло, что наставница контролировала себя, сцеживала магию тонкой струйкой. Повезло также, что Лей готовилась не просто заглотить набитых иголками мишек харибо, а пережевать их во что-то новое.

Она хотела бы сожалеть о том, что ощущение проколотой кожи было иллюзией, что её собственная кровь не побежит по рукам, собираясь во впадинках между костяшками пальцев. Хотела бы — но не сожалела. Поэтому позволила своим рукам дёрнуться, грязным от ковыряния в земле пальцам обхватить чаечью шею нечеловечески быстрым движением. Она почувствовала прямой канал связи между ней и Линдой — как она раньше его не заметила? Это было почти не важно; как Линда касалась чайки, одних её лапок, и гнула всю её под своё желание, так Лей ухватила магическую венку и больше не отпускала.

Она пыталась бороться с собственными пальцами, честно, пыталась. Линии морщинок поперёк суставов уродливо рябили в глазах. Но Лей сжимала и сжимала — и отпустила, только чтобы поймать кристаллик, выпавший из открытого клюва. Чайка обмякла; мёртвая. Лей отстранённо заметила, что прошло не больше нескольких секунд.

Она подняла кристаллик на уровень глаз. Тот был необычно светлым, почти цвета грейпфрута, и необычно большим, размером и формой напоминая зубную коронку.

Лей протянула кристалл Линде. Ею овладело уныние на грани между скукой и отчаянием. Она снова присела на корточки и принялась разглядывать птичий трупик.

— Я не хотела, — бесцветно сказала Лей.

Она, вообще-то, никогда никого не убивала.

Целая чайка за бестолковую красную коронку — неудовлетворительный результат.

Теперь ей казалось, что она должна была чувствовать себя по-настоящему ужасно; и ей было некомфортно, и ей было жаль — но одновременно с этим из мышц ушло напряжение, словно вытянутое иглами. Собственная досада, с которой начался этот разговор, казалась незначительной. В то время как сама Лей — о, Лей была значением во плоти. Воплоти и съешь.

— А вы? Отнесётесь ко мне с пониманием? — не поднимая головы, без вызова спросила она. — Если я останусь, научите меня правильному магическому питанию? Пожалуй, — добавила она, — ваш предмет я действительно подтяну. Осознала важность.